Письмо живым людям - Страница 123

123

— Нет, — ответила она. — Я очень счастливая.

Он улыбнулся.

Она мучилась всю ночь. То ей казалось, что она вот-вот заснет, что она уже спит — но на самом деле сна не было; то ей думалось, что ей никогда в жизни уже не заснуть, и ее охватывала безнадежная истома — но именно в эти-то минуты только она и спала. Рядом сопел бандит, он был спокоен, безмятежен, уверен в своей безнаказанности. Он все получил, а когда проснется, убьет.

Рассвело стремительно, буйно. Горячая полоса, наполненная густым, медленно текущим сверканием пылинок, рассекла наискось сумеречную духоту — от ослепительного оконца до яркого прямоугольника на дощатой стене. Бандит спал, улыбаясь от сладкого сна; на лбу и носу его отчетливо чернели и краснели мальчишеские угри. Она перевела взгляд ниже, на его худой живот. У нее опять застучали зубы, леденящее отвращение захлестнуло ее. Она не рассуждала и не колебалась ни секунды. Вскочив, обернулась к полкам; руки ее выхватили подвернувшийся топор и ударили.

Она только разрубила брюшину. Мальчик рывком согнулся и уставился, тараща глаза со сна, на свои внутренности, упруго выскальзывающие на кушетку. То, чего не отдала сладкая судорога, извлек топор. Мальчик недоуменно закричал и стал делать странные судорожные движения, как бы желая остановить страшное выскальзывание, но в последний момент не решаясь дотронуться и ощутить руками свою непоправимую раскрытость. Слышать его было невыносимо. Зажмурившись и закусив губу — казалось, все поступки в жизни она совершает зажмурившись и закусив губу, — девочка размахнулась и ударила еще раз. Нечто хрусткое проломилось под топором. На руки скупо плеснуло обжигающим жидким, и стало тихо.

Несколько секунд она стояла, как бы окаменев, потом выронила топор — тот с глухим стуком упал на пол, больно ударив ее по щиколотке топорищем. И опять стало тихо.

— Ничего не было… — прошептала она, задыхаясь. — Ничего не будет. Ничего. Все как раньше.

Пронзительно заверещав, она выметнулась из сарая и замерла в дверях, и крик застрял у нее в горле.

Посредине зелено-голубого праздничного утра текла чудовищная, невообразимо громадная масс. Она текла почти над самой водой, выдвигаясь из-за южного мыса — быстро, но без спешки, и совершенно беззвучно, как в кошмаре, по сравнению с которым все прежние кошмары были ничем. Мутно-радужная поверхность, невесомая, как у мыльного пузыря, отражала солнце, вспыхивая причудливыми бликами. Иногда по каким-то ее областям прокатывались отчетливо видимые волны или вздрагивания, как у лошади, сгоняющей мух. В ней возникали сложные, смутные движения — часть поверхности тускнела, темнела и словно бы начинала вращаться спирально, с нарастающей скоростью, одновременно всасываясь глубоко внутрь наподобие воронки, а потом все мгновенно замирало и выравнивалось. Иногда, напротив, наверху, сбоку или даже снизу, продавливая воду так, что она обтекала их, не касаясь, возникали и вскоре втягивались какие-то отростки — то короткие, напоминающие опухоли, то длинные и тонкие, наподобие щупалец. Масса двигалась вдоль берега, примерно в четверти мили, а может, и ближе — спокойная, деловитая и невыносимо чужая. Действительно чужая. Девочка стояла, прижав к щекам липкие от крови кулаки, и смотрела, потому что на этот раз у нее даже зажмуриться не хватало решимости.

Внезапно неподалеку грянул выстрел, и сразу за ним — второй. Они словно прорвали пелену беззвучного кошмара, и девочка, снова закричав, оскальзываясь на влажной от росы траве, бросилась туда, откуда они донеслись.

Стрелял старший брат.

Один бог знает, чего ему стоил первый выстрел, когда все мышцы, словно парализованные, сопротивлялись простому движению, и он, уже выбежав после ночного транса к полосе прибоя, уже зарядив ружье, уже прицелившись — четыре секунды не в силах был надавить на спусковой крючок. Но он понимал, что, если не сможет напасть теперь — потом он вообще уже ничего и никогда не сможет. В том числе и просто жить. Начав, он уже не останавливался. Быстро, методично и уверенно, как на стенде, он разламывал ружье пополам, вкладывал, вдыхая волну порохового дыма, два патрона; стремительно вскидывая ружье, целился — то в сверкающее щупальце, то в бешено вращающуюся спираль, то в гладкий необъятный бок, — нажимал; ружье дважды упруго вспрыгивало в его руках, дважды толкало в плечо, а он снова разламывал, вкладывал, вскидывал. Его лицо было мокрым и изжелта-белым, словно мел, серо-синие губы мелко дрожали, но он все расстреливал, расстреливал мерцающий пузырь, задний конец которого уже показался из-за мыса — и ждал ответной молнии и немедленной смерти, которая оправдала бы его.

Когда кончились патроны, он опустил ружье и стал просто смотреть, как невозмутимо ползет эта туша, как изгибается, наползая на северный мыс. Волнообразные движения мешковатых боков, затканных блистающей дымкой бликов, резко усилилась, и пришелец, как титанический червь, пополз поверх мыса, пересек его и скрылся, вильнув в небе ослепительно сиреневым хвостом и сняв, словно чтобы показать, кто здесь хозяин, с мыса весь грунт с травой и деревьями, оставив лишь обожженную, дымящуюся скалу.

Секунду старший брат стоял совершенно неподвижно, а потом взорвался криком. «Гнида!! — завопил он ружью. — Будь ты проклято!!» — и, держа его за ствол, размахнулся и ударил по дереву, но промахнулся и едва не упал, крутнувшись на одной ноге и нелепо замахав руками. Ударил снова, с треском; приклад, крутясь, отлетел шагов на семь. «Что?! Победил?! Да?! — Старший брат кричал отрывисто, исступленно, с каким-то непонятным триумфом. — Врешь!! Врешь!! Не победил!!» — и все колошматил несчастным ружьем по несчастному дереву, так что с платана зелеными, рваными ошметками стала отлетать волокнистая кора, а ствол ружья изогнулся в нескольких местах — и, в конце концов, вырвался из рук. Только тогда старший брат умолк, растерянно озираясь и хрипло дыша.

123