Письмо живым людям - Страница 96

Я подошел к окну. Моря не было видно, было лишь небо. Окончательно наступила ночь, и на фоне звездной тьмы бесплотной тенью промелькнул смутный призрак стремительно уносящегося гравилета. Он улетел. Он улетел туда.

Бесконечные густые потоки звезд пылали в небе. Я старался не смотреть вверх, не видеть этого чужеродного празднества — но слишком много звезд. Слишком они ярки. Я и взглянул. И словно в тот давний миг, когда я понял, что дом мой пуст, у меня стиснулось горло и мозга коснулась безумие. Но я выдержал. Я выдержал снова.

Я выдержал, но мне нечем было ответить на этот вызов.

И вдруг я понял. Почувствовал и поэтому понял — что это не вызов. Что это не злоба.

Нет. Этим исполинским грудам морозно сверкающих галактик, этим бесчисленным триллионам световых лет мертвой материи, гордой, отчужденной, вечной — так же как и людям, одиноко до боли. На меня смотрел беспредельный всемогущий мир, который тоже, как только мог, старался пробиться к нам — и у него тоже не получалось. Он звал и ждал помощи, ему не на кого было надеяться, кроме нас, а мы были еще слишком глупы, чтобы ему помочь. И он знал это. И ждал. И я ничего не мог сказать ему в ободрение, кроме маленьких, бессильных и все же единственно верных слов, единственно возможных слов.

Будем чуточку умнее…

И я сказал это вслух. И ничего не произошло.

Но смешно было бы надеяться, будто что-то может измениться так внезапно. Годы, годы, годы работы. Годы беспомощной надежды, которую нечем поддержать. Нет другого пути.

Мне вдруг стало завораживающе легко. И я пошел к столу, чтобы попросить еще кофе, потому что надо было работать. Впереди одна лишь ночь. Следовало точно сверить его и мои расчеты и объяснить все расхождения, какие найдутся, чтобы ни у кого не могло остаться сомнений. И еще — хотя бы приблизительно посчитать, насколько повышается вероятность спонтанной биолизации в галактиках при максимально возможной, пусть пока идеально-абстрактной, активности ядер. Посчитать, когда происходили аналогичные выбросы и где теперь исторгнутые ядрами потоки. Чтобы было что сказать Совету и человечеству, кроме покаяний и оправданий. Надо спешить. Этого хватит до самого утра, а если я не успею или напутаю, ошибусь, я отложу старт и начну сначала.

...

Это великий рассказ.

Он действительно был написан в марте 78-го, а в январе 79-го Роман Подольный, светлая ему память, уже опубликовал его в «Знании — силе». Это была МОЯ ПЕРВАЯ ПУБЛИКАЦИЯ!!!

А в том же 79-м он вышел в составленном Вл. Гаковым сборнике «НФ» № 21. Это была МОЯ ПЕРВАЯ КНИЖНАЯ ПУБЛИКАЦИЯ!!!

Помнится, вскоре после выхода сборника мы с составителем обменялись экземплярами, начертав друг другу дарственные надписи. Что я написал — давно испарилось из моей памяти, а вот на развалившемся на отдельные страницы экземпляре, который стоит у меня на полке, до сих пор различимы строки: «Дорогому дебютанту-автору, сексуальному неврастенику, другу от дебютанта-составителя, сексуального неврастеника, друга в надежде на развитие всего вышеперечисленного. М. Ковальчук».

Миша! Если каким-нибудь чудом в твои руки попадет эта книга — официально заявляю: я все помню, по-прежнему тебе благодарен и очень жалею, что из-за прекращения моих некогда частых и долгих житий в Москве мы как-то потеряли друг друга… Стыдно сказать — виделись в последний раз осенью 91-го, на похоронах Аркадия Натановича…

В аспирантские времена и пару лет после оных я действительно бывал в Москве долго и основательно. У одного знакомого моего отца (по их родной деревне в Подмосковье) была своя комнатушка в коммуналке в Малом Каковинском переулке, на втором этаже — места знатные, рядом со Смоленской площадью (этим краям я, как сумел, поклонился в «Деле победившей обезьяны» Хольма ван Зайчика). Сам знакомый там почти не жил, и потому выдал мне ключи, с которыми я уезжал из Москвы, когда хотел, и приезжал, когда хотел, и жил, сколько хотел. А дел у меня там было много — я по месяцу, а то и более, работал в столичных библиотеках, потом и защищаться приезжал в Москву — на всякий случай, подальше от Питерского КГБ… Славный владелец комнатушки в середине 80-х почил, и с той поры наведываться в столицу мне стало гораздо неудобнее; потом началась дороговизна билетов, помноженная на полное безденежье, почти нищету, первой половины девяностых; да и дел, в сущности, не стало — теперь хватает изредка заскочить на полдня, и все.

Жаль…

Замысел же рассказа возник во время небольшого спора с Борисом Натановичем Стругацким. В ту пору у любителей возвышенных материй было на слуху столкновение мнений Лема и Шкловского: одиноки мы во Вселенной или нет. Шкловский, пересмотрев свои прежние взгляды, утверждал, что одиноки. Борис Натанович, как я теперь понимаю, умело и тактично подзадоривал нас, недоумевая: вот ведь две равноправные точки зрения, но почему-то одна стократно отыгрывалась в фантастике, а на другую фантасты практически не обращают внимания. Я тут же клюнул: мол, легко, приятно и плодотворно размышлять и писать о том, что ЕСТЬ, — но как писать о том, чего НЕТ? И Борис Натанович мигом подсек, сказав: а вот вы и попробуйте придумать, как об этом можно написать.

И я придумал. И написал.

Сказка об убежище

Украшенные тончайшей резьбой палисандровые двери беззвучно распахнулись. Расслабленный утреннею негой Жермен Орфи де Плере нехотя повернул голову и раздвинул полог над постелью.

— Утренняя почта мсье барона, — возвестила змея и осторожно поставила золотой поднос на столик у изголовья.