Письмо живым людям - Страница 268

268

Как метался я, пытаясь шустро добыть два находившихся у друзей текста, — это отдельный Хичкок. Одного читателя никак не было дома — это была моя еще школьная учительница математики, имя которой я много лет спустя увековечил, как сумел, в романе «Человек напротив». Помню, я чуть не плакал от бессилия, трезвоня ей в дверь. Другая, знакомая по институту востоковедения — с ней я по телефону договорился о встрече на «Чернышевской» точно на то время, когда мне надлежало с полным собранием хул под мышкой идти обратно сдаваться, — вообще не появилась; она, наверное, решила, что я как-то с нелепой суетливостью свиданье ей назначил, и, как часто делают женщины, согласилась и тут же забыла. Она-то как раз в семинаре Вахтина была звездой и вела себя, как звезде полагается. Уже чуть ли не за полночь я дозвонился до ее мужа и вновь помчался через весь город, от Политеха до Ветеранов, и муж вынес мне к метро недостающую четвертую папку…

А ведь надо было еще как-то это всё скрывать от родителей, чтобы они не волновались… Именно с тех пор я из дому не выхожу без валидола в кармане, лучше даже в нескольких — куда дотянешься.

К литературоведам в штатском я поплелся назавтра с самого ранья, ожидая чего угодно, вплоть до ареста.

Меня пожурили сурово. Потом погнали вон и вцепились в текст. Назначили мне явиться завтра для продолжения беседы.

Явившись, я сразу понял, что их разочаровал. «Не фонтан, — тоном великого критика сообщил мне «добрый». — Сюжет рыхлый, мотивации неубедительные…» Чувствовалось, что нужного им, ожидаемого ими градуса крамолы они не нашли. По доносу, похоже, получалось куда круче. Не светят звездочки…

Но что же — зря работали? Опять пустышка? Такого быть не может. «Вы у меня давно на примете, — в одной из бесед сообщил мне «добрый» и совершенно нежданно для меня на память стал цитировать строфу за строфой из «Песенки стукача», которую я написал еще на четвертом курсе (о студенчество! модели поведения, стандартный эпатаж… что я реально-то знал тогда о стукачах!), несколько раз певал на общежитских вечеринках и ко времени аспирантуры уже сам забыл давно и благополучно. «Не для корысти я служу, а ради дела. Чтоб сладко спалось в Мавзолее Ильичу, чтобы звезда Кремлевская горела — стучу, стучу, всегда стучу, на всех стучу…»

Именно тогда я впервые посмотрел на «доброго» с сочувствием: какой ерундой серьезный человек вынужден забивать себе голову по долгу службы! Стишата-то слабые!

Мне предложили добровольно сдать все четыре экземпляра (чтобы они не попали к нашим идеологическим врагам и не дали им лишний козырь), собственноручно написать об этом просьбу и в ней дать принципиальную оценку повести и итогов ее обсуждения на семинаре.

Эти три странички я писал, наверное, часа два.

Самым отвратительным был, конечно, пунктик об итогах обсуждения. Тут надо было воистину между струйками проскочить, как Микоян в анекдоте. Чтобы семинар не выглядел рассадником антисоветчины, надлежало напирать на то, что повесть там не понравилась и подверглась критике — и я припоминал реальную критику, памятуя, что мои здешние собеседники в какой-то мере наверняка знают, что за претензии предъявлялись и кем. Но чтобы объяснить, почему фантастическая общественность сама не вправила мозги начинающему антисоветчику Рыбакову и вывести ее из-под подозрений в пособничестве, я, с другой стороны, напирал на то, что вся критика лежала в чисто литературной плоскости; повесть, мол, не нравилась чисто художественно (опять-таки: сюжет рыхлый, мотивации неубедительные), и не боле того. Особо, чтобы хоть как-то отвести возможный удар от руководителя семинара (я все эти дни маниакально боялся кого-нибудь подвести), пришлось высасывать из пальца уже окончательную ахинею: будто после заседания Борис Натанович отвел меня в сторонку и приватно (оттого и свидетелей нет, так что удостовериться, было сие или не было, невозможно; хотите — верьте, хотите — проверьте) поведал, будто я, сам того не желая, написал двойственную вещь, которая может быть ПРИ ЖЕЛАНИИ истолкована как идеологически вредная; поэтому он посоветовал мне повесть кардинально переработать, но в связи с работой над диссертацией у меня до литературных пустяков просто руки пока не дошли…

Судя по дальнейшему течению жизни, мои маленькие и вполне наивные хитрости (у моих собеседников я был, наверное, сотым, тысячным перепуганным юнцом; а они у меня, что называется, были первыми) увенчались успехом. То есть не думаю, что я проявил себя таким уж Штирлицем и обвел опытных работников вокруг пальца; скорее, мое поведение просто вполне уложилось в потребный для данной ситуации канон. Формальности были соблюдены, и даже вранье мое было надлежащим. В конце концов, моим «доброму» и «злому» после того, как группа антисоветских литераторов не нарисовалась, все это тоже стало до лампочки. Не звери же они были, в конце концов. Профилактика проведена, клиент понял и осознал, выгораживает себя и окружающих, трусы мокрые… Все хорошо.

Видимо, в тот же день администрация нашего института была уведомлена, что Рыбаков отнюдь не контрреволюционный гений, а вполне управляемый щенок. Администрация затем повела себя в высшей степени лояльно. После такой встряски, даже при отсутствии явных претензий со стороны органов, большинство начальников в восьмидесятом-то году на всякий случай послало б меня подметать зубной щеткой Средне-Выборгское шоссе. Но востоковеды — это вам не хухры-мухры, иероглифы бы делать из этих людей… Меня все-таки взяли на работу. Безо всяких кривых рож.

268