Письмо живым людям - Страница 294

294

Но искренне переживающие и честно думающие люди в озере долго не могут. Дышать нечем. Или уж тонуть насовсем — или всплывать, не дождавшись благорастворения воздухов. Все попытки нащупать эмоционально непротиворечивый, единый образ, составляющими которого являлись бы прекрасное завтра и день ото дня все более унылое сегодня, проваливались. Нитки лопались. Или — или. Абстрагироваться от переходного периода уже не удавалось, он начинал вызывать беспокойство, то есть сам становился объектом переживаний.

Да как же так, братцы! Ведь там хорошо! Там никто нас не унижает, никто не давит, там нет госграниц, там все уважают, обожают и прощают друг друга, там не воруют и не стреляют, там летают к звездам, там открывают анамезон и нуль-Т, там нет ничего ценнее, чем любовь к человеку и познание великих, таких манящих, столько сулящих тайн природы, мы так туда хотим! И вы хотите! Ведь не может человек этого не хотеть! Ах, может? Ах, есть такие, кому на все это плевать? Да кто же это?

Мещане.

«Мещанин… — Человек с мелкими интересами и узким кругозором» (С.И. Ожегов, «Словарь русского языка»).

У Ефремова этот момент несколько смазан — хотя и он в «Сердце Змеи», избрав овеществляющим все дурное объектом негодования какого-то Богом забытого американца с его фантастическим рассказом, показал ему, а заодно и всему миру, как на самом деле надо. Стругацкие же всей мощью своего таланта обрушились на мещанина. И раз, и два, и три…

Да если бы только фантастика на него, беднягу, окрысилась! Все искусство середины 60-х, казалось, нашло врага унутреннего, который сорвал Семилетку. От «Иду на грозу» до кретинических частушек про ханыг в узких брючках, увиливающих от ударных сибирских строек… Гореть нужно, товарищи, гореть душой и телом, не думая ни о себе, ни о ближних своих, ни о завтрашнем дне — только о светлом будущем, и тогда оно наступит непременно! Спать на раскисшей глине, есть помои — но задуть домну на пять дней раньше планового срока! А от домны, вы же понимаете, и до светлого будущего рукой подать…

И какие-то страшно знакомые нотки звучали в этом хоре.

«Глупый пингвин робко прячет тело жирное в утесах…»

И — дальше, глубже… «Но недаром сказ ведется, что лишь дурням клад дается…» Старшие братья Ивана-дурака, живущие только обыденным трудом и потому проспавшие маму Конька-Горбунка… Зажиточные соседи Емели, никак не верившие, что печка поедет… Не верившие.

«И по вере вашей воздастся вам…» «Не любите мира, ни того, что в мире…» «Кто миру друг, тот Богу враг, и кто миру враг, тот Богу друг…»

Ох, архетипы, архетипы.

Отчего одни и те же новозаветные тексты оказали на православную и западноевропейскую цивилизации столь разное воздействие — отдельный вопрос, и не в нем нам сейчас разбираться. Но факт остается фактом: пригвождая к позорному столбу каких-нибудь рыбарей, Стругацкие, овеществляя свое к ним отношение, так изображали их, что неизменно оказывались правы, рыбари не заслуживали ничего, кроме позорного столба; но на деле Стругацкие воевали против советского аналога тех самых славных простых ребят со всеми их слабостями, которые в американской фантастике — у Саймака, например, — столь же неизменно раз за разом спасали мир.

Но ведь чем-то же отличаются, как ни крути, эти аналоги? Отличаются Гай Гаал из «Обитаемого острова» или Гаг из «Парня из преисподней» от саймаковских Паркера из «Почти как люди» или Картера из «Все живое»?

Да. Тысячу раз да. Они одурманены тоталитарной пропагандой.

Ага.

Значит, мещанин не сам по себе мешает достичь светлого будущего — которое год от года становилось не то что менее светлым, но явно более далеким, проваливаясь куда-то в невидимость. С мещанином как таковым мы бы справились. В крайнем случае сманили бы у него детей в какой-нибудь звездный лепрозорий… закрытый пионерлагерь «Квант»… Мещанин страшен потому, что тоталитарное общество не может без него, оно паразитирует на нем и потому культивирует его. Пока существует тоталитарное общество, оно будет плодить, множить и оберегать от немещан тех, кто не любит любить, а любит стрелять, не любит познавать, а любит унижать познающих, не любит создавать, а любит разрушать…

Конечно, не Стругацкие это открыли. Уже были Солженицын и Сахаров, уже были Новочеркасск и Чехословакия. Но — для единиц. А на рубеже 70-х уже и массовое сознание той части интеллигенции, которая сохранила способность болеть за страну, стало медленно поворачиваться в этом направлении. Тоска по социальному идеалу неизбежно начинала вызывать ненависть к той системе, которая не дает идеала достичь.

Колесо судьбы свершило свой оборот. Долой самодержавие. А еще дальше в глубь веков: Антихрист на троне.

Ефремов пишет «Час Быка».

Уникальный, удивительный по эмоциональной убедительности и привлекательности XXII век Стругацких нечувствительнейшим образом трансформируется. В «Жуке в муравейнике» все светлые детали, перекочевавшие из «Возвращения», «Далекой Радуги», «Парня» выглядят как кумачовые транспаранты из «Победителей недр» какого-нибудь Адамова; они начисто лишены эмоционального насыщения. Основной аффект теперь — противостояние Службы Безопасности и того, что она соблаговолила счесть опасностью. А в «Волнах» текст сразу, одними лишь бесконечными отсылками на документы и протоколы, напоминает уже несколько раз всей страной просмотренные «Семнадцать мгновений весны»; рейх, ну чистый рейх; и те, кто перерастает этот тварный мир, мир приспособленных к тоталитаризму тварей, и уходит в горние выси, кладут с прибором на всех друзей и подруг, на все, что делали прежде и обещали сделать потом, и это описывается с сочувствием, с печальной симпатией… Светлое будущее окончательно ушло туда, откуда оно веком раньше пришло в философию и литературу — за облака.

294